Байкал. Дышу, как будто пью…
и, веря древнему поверью,
не тороплюсь и не спешу – лечу
на берег поскорее.
Чтобы подставить жадно горсть
своеуправному Владыке,
и дать понять – я только гость
в его владениях великих.
Лизнет ли руку мне волна,
накатит поступью тяжелой,
отступит, иль пожмет слегка, --
на то Его, святая воля.
Он знает все. И ходоков,
полынников с тяжелой ношей
приимет. Если перед тем
Бурхану почесть приумножат.
Тогда допустит... Зеркала
тревожных лиц не беспокоят.
«Хозян хмур», «Хозян прав», --
на полушепоте глаголят.
Спешат умыться и глотнуть,
и (понимая, что свершилось!)
спешат во глубь, чтоб окунуть
себя всего, принявши милость.
А, выходя из глубины,
как будто в день первокрещенья,
становятся глухи, немы:
от чистоты, от восхищенья!

То есть Байкал.

По телу трепет,
стараешься дождаться ночи,
боясь: а вдруг глаза ослепнут
от вида глади непорочной.
А вдруг -- нежданный шторм?
Хозяин не прочь побаловаться страхом!
И ТАК, твердят, бросает волны,
как будто гонит их на плаху.
или затихнет в сладкой неге.
Не умудренному порою
сказавшись озером... И снеги
Хамар-Дабана приоткроет…
То знак неверный. Жди ненастья.
Характер свой покажет мигом.
Немалые прошли несчастья,
и многие нашли здесь гибель.
И, говорят, не всех попало
зовет Байкал в свои чертоги:
известных много здесь пропало,
погибель ожидала многих.

Но… тихо...

Дышится, как пьется!
Ни комара! Зато стрекочет
кузнечик, попрощавшись с солнцем,
на время поцелуйной ночи.
Горят костры. На мыс Шамана
бредут, усталые от ноши,
туристы. Здесь их побывало
До сотни тысяч в годе прошлом.
Спешат разжечь костры. Палатки --
на высоте. В низине страшно:
коварных происков повадки
Хозяина известны «нашим».
Вот эти вот прошли «крещенье»,
они живут уже с неделю,
о омуля бурлит варенье,
но не наелись, не наелись!..

За месяц надоела рыба...

Копченой, вяленой и свежей
отведали. В кострищах – ребра,
пропахли дымом сами, вещи!
Да и не жарко. Да и цены!
Места здесь, видно, золотые.
Торопятся домой быстрее:
кто -- в США, кто из Бразилии,
немало немцев и французов,
поляков, шведов и бельгийцев.
Мадрид, Брюссель, Гонконг, Тулуза –
любой сюда попасть стремится.
Есть и отели подороже:
своя программа, фигли-мигли,
круизы, сувениры с кожей,
оздоровительные игры.
То все не то! А на природе:
на Малом Море и в Песчаной
такое, знай-те, происходит,
что некуда упасть и камню.
В Ольхонской бухте -- это остров
(скажите, будто бы на море!)
Вода, ну кипяток! А звезды, --
хоть с яблоком любым поспорят!
Ни комара!.. Хозяин, вроде,
не любит втайне кровопийцу,
зато кузнечики – отродье,
такое в страшном сне не снится --
с кулак! Среди откосов горных,
(как шел Ледник, так и морщинил
тут землю) столько трав отборных,
от детских, женских и мужчиньих
болезней. Ведают Шаманы
(они здесь лечат и гадают)
то ремесло. К наукам тайным,
их Сам, как будто, допускает…

Таков Байкал к исходу лета,
которое приходит поздно, --
когда уже на всей планете
бушует рыжиками осень…

1.
Я говорил тебе, любимая моя,
как стало мне совсем невыносимо
скрывать, что знаю я другое имя,
чтоб не разрушить данность бытия?

А грозы, помнишь... Говорил ли я...
не свойственны здесь. И не тонко-синим,
а блеклым небо экономит силы,
и тундры так загадочна земля!..

Как хочется не верить в этот снег,
в настойчивость неправильных реалий,
отторгнуть их мне хватит сил? Едва ли...

Так чем остановить вот этот бег,
где я -- машина, а не человек?!.
Не повторюсь: слова материальны.

2.
Не повторюсь,– слова материальны:
боюсь нарушить целостность миров,
где мы так счастливы с тобою без оков
и так близки невероятным знаньем!

Оно – в созвучьи ритмов и дыханья,
в посланиях дождей и облаков,
в проникновеньи и перенесеньи снов
сиреневого ложа в Север Крайний! 

Не убежать, когда сплетает голос
в эфирные потоки расстоянье,
и эхо телефонное – реально...

И... говорить... Чтоб ждать потом бессонниц,
сливая их с твоими в невесомость...
Пусть это будет только нашей тайной!

3.
Пусть это будет только нашей тайной,
пускай твердят, что мистика кругом,
тогда я эту даму звал бы в дом
не нищею, а гостьей не случайной!

Пусть осень, в одиночку опадая,
все зеркала остудит ветерком,
перенесу я встречу на потом:
багрянцы без меня пересчитают!

Но... эта музыка... Переполняя, душит,
от скрипок до валторн, в поток маня,
как гонит ветер реки на моря...

Пронзает мозг, закладывает уши
мелодия сердец... Но слушай, слушай:
что нам готовит призрак октября?..

4.
Что нам готовит призрак октября?
Не склонен я любить красотку-осень,
она – коварна: погуляет-бросит,
без парусов и силы, значит, -- зря.

А октябри подымут якоря:
по лету пробегутся грусти косы
колючим башмачком на ногу босу...
И полосы мне взлетные горят!

В камине не сожги случайно письма,
не совершай губительный обряд,
построчечно ведя за рядом ряд!

Я ведь хранил и так лелеял мысли:
в них крылья из небесных сшиты высей,
на строки переплавлены моря!

5.
На строки переплавлены моря:
нет ни в одной и знака тишины,
обмана, лжи, непризнанной вины...
Там ты и я, – судьбе благодаря!

Как призванный на плаху: нет и дня,
очерченного чем-либо иным,
чем именем и голосом твоим...
Я потерялся... Больше нет меня!..

Есть только мы! Я это знаю точно!
И верю: сердце льдинку ощущает
в той части, где душа живет слепая.

Прозрели обе: навсегда и прочно
и греются, теплом питаясь сочным,
в ладонях солнца с перелетной стаей!

6.
В ладонях солнца с перелетной стаей
отправятся невинные мечты,
потАктово касаясь высоты,
в арпеджио мажоров прорастая!

И все-таки тревожно: лето тает,
порадужным аккордом чистоты
сжигает Север теплые мосты;
хромая, день на убыль припадает.

А гостья близко, словно счет ведет
снежинками ее семья большая,
вот и щедрИт холодным урожаем.

Это она рождает всюду лед.
Переиграем все -- наоборот:
промчится время, а печаль растает!

7.
Промчится время, а печаль растает,
и призраком скользящим мимолеты
мне принесут означенность работы:
я буду в песни их вплетать, родная.

Чтобы шкатулку звуков открывая,
в закатном вальсе полуоборотов,
по нежным, восходящим, робким нотам
мы добирались до границы рая...

Оттуда: по дорогам или клИнам,
под метрономы пульса говоря,
мелодии промчатся по морям!

А на корме у нашей бригантины:
инициАлы слИтные рубинов
в капели несезонной декабря!

8.
В капели несезонной декабря
подснежники дыханием согрею,
и спутниками белой ворожеи
их передам в корзинке для тебя.

Поэтому не огорчайся зря:
я выкрою, я украду, сумею,
перехитрю и сэкономлю время,
чтобы притормозила бег земля!

А вдруг, вписавшись в градус поворота
и небо повернув по стрелкам вспять,
мой лайнер круто сменит курс? Как знать?!.

И долгожданный зал аэропорта
подарит полчаса в Иркутске борту...
Я буду позывные отправлять!

9.
Я буду позывные отправлять,
родная! С каждым ветерком попутным,
с восходом нежным, западом беспутным,
когда не сплю, когда обязан спать --
 
я буду позывные отправлять!
И, знаю, ты почувствуешь минуту:
в тот самый час, в то будущее утро...
Мы встретимся... Ну, что еще сказать?..

Я так боюсь, как окунаюсь в бездну
на паутинке, параллельно оси
ромашковой: полюбит или бросит?..

А время года – квинтой сыплет крЕстно
и крыльями раздвигло клеток чресла:
встречая голубей, не беспокойся!..

10.
Встречая голубей, не беспокойся:
там, среди них, ответственно душа
моя -- к тебе, с вопросом, не дыша...
Он переплыл моря сибирских сосен

и напитался мятой дикоросов...
Подумай и ответь, не сокруша,
в ладонях крылья хрупкие держа
волшебных сил колоссов и колосьев:

«Ты – любишь?..» Сколько надобно минут,
чтоб штормом сеть на всю Сибирь набросить
и пряди елей перебрать на проседь?!.

Вопрос и голубь... Сизо-серый жгут...
Ответ – в глазах. А крылья отнесут!
И пусть разгонят над тобою осень!

11.
И пусть разгонят над тобою осень...
Я говорил тебе, что сказочником стал?
Все – о любви, у всех – один финал:
добро полыни зла и горя косит!

А голуби почтовые разносят
сердечек валентиновых накал 
в не спящих окон пролитый опал...
... вот и к тебе отправил сказку в гости.

Незавершенная... Я так, поверь, устал,
что повернул бы вашу Лену вспять,
чтобы гордиев узел развязать!

И, разнеся загОры древних скал,
удостовериться: нашел то, что искал!
Вот и не сплю, все думаю опять...

12.
Вот и не сплю, все думаю опять:
каким пунктиром обозначить годы?
Их ни размять, ни превратить в породу,
ни взять нельзя, ни сбросить, ни отнять...

Мне колыбель без устали качать,
наверное, доверила природа:
у дирижера нет плохой погоды,
когда он – дед, отец, и муж, и сват...

Но не всегда ведь правы зеркала:
в их небе отраженном – не летать,
как реки лет не поворотишь вспять?

А вот открытые небес колокола
триолями подсказки шлют с утра:
как дуги горизонта разорвать.

13.
Как дуги горизонта разорвать?
Мне так дышать тобой необходимо,
так пусто всюду мне и нелюдимо,
и холодом пронизана кровать.

И мерзнут письма. И курю, как тать,
живописУя миражи из дыма,
а за окном – бакланая путИна
лиману не дает спокойно спать.

Как этот край меня очаровал!
Влюблен: в морозы, вьюги и заносы,
в арктических сияний купоросы!

И что? Где четверть века был привал, --
полярных полдней разорвать овал
и в восклицанья разогнуть вопросы?..

14.
И в восклицанья разогнуть вопросы
я тщетно, но неистово, мечтал:
аккордеона брошенный оскал,
незавершенность песенных откосов...

Я голос свой среди многоголосья
не различал: мой долг, моя семья,
проблемы жита-быта, бытия,
семейной лодки на реке запросов...
 
Но песне, оказалось, тесно в клетке:
металась, вырывалась, несмотря...,
запретам вопреки..., в ушах звеня...

До боли! До веревки с табуреткой!
Женой была мне песня, не соседкой... --
я говорил тебе, любимая моя...

15.
Я говорил тебе, любимая моя,
не повторюсь, --  слова материальны,
пусть это будет только нашей тайной:
что нам готовит призрак октября?

На строки переплавлены моря,
в ладонях солнца с перелетной стаей
промчится время, а печаль растает
в капели несезонной декабря!

Я буду позывные отправлять,
встречая голубей, не беспокойся,
и пусть разгонят над тобою осень!

Вот и не сплю, все думаю опять:
как дуги горизонта разорвать,
и в восклицанья разогнуть вопросы...

Мой кружевной, мой старый добрый город,
печалью белой ты томим сейчас,
печные трубы, в тучи кинув глас,
раскачивая джиннов, пишут сказ
по нЕбу, опустившему свой молот.

О том, как жил под боком Ангары,
как стрелы запускал по шею в тучи
крестов и куполов своих могучих
и заговОры запасал на случай
землетрясений и огнеигры…

Гребенками мостов расчесан гладко
неукротимый нрав реки сбежавшей,
постройки вековые серой кашей
разбавили сердца хрущовок наших
в булгаковских квартальчиках закладкой.

Трамваи голосят на скользких рельсах,
на рынках омуль -- в скорби по Байкалу,
и соболя то тут, то там мелькают,
добротности приумножая славу
зажиточных Байкало-Ленских весей.

А ели прорвались на магистрали
и с тополями дружат вперемешку,
сдавая птахам городским орешки,
они – городовыми в нашей спешке
иркутские обозревают дали.

Науки Прибайкальской колыбель,
студенческая избранная Мекка,
язычества и таинств имяреки
здесь бдят веками, не смыкая веки,
древесных снов оберегая гжель.

И – Александр, с главою непокрытой,
взирая на Восток, с шелками путь,
в драконию, расписанную суть,
указывает, гордо вспенив грудь,
Империю превознося открыто!

Как по сЕрдцу – ножом, восклицания милой округе,
деревянным убежищам скорбной провинции той,
голубятням, подкрашенным в масть перелетной подруге,
что зовется здесь временем года, а проще – зимой;
потому что весна занимает у лета глоточек,
а у осени лето, свое отбирая, спешит,
и порой, удивляешься: сколько же силы у почек,
чтоб расправиться в листья и век свой короткий дожить?!

Здесь завалинки служат Большим и не очень театром,
драмы прожитых лет в суть тускнеющих стекол вросли,
и степенные нравы штакетников строятся статно,
защищая галактик семейных уклады-миры.

А вокруг – тишина, да надменность суровой природы,
убаюканный сон зацветающих поздно полей,
но такие порою вечерней закатятся здесь небосводы,
что не надо Италий, поскольку Сибирь мне милей!..

Хороший город – пыльный только,
задумчивый по берегам,
родной до боли (на помойках!)
и неудобный в смысле ям.

С претензией на стольность, даже,
поскольку верстами -- тайга,
а здесь – мосты, многоэтажки,
два парка, цирк, колокола...

Вот уж чего, а их хватает:
церквей, костелов, синагог, --
все строятся, все ввысь взлетают,
как будто ближе станет Бог.

Растут и множатся тут рынки,
и забегаловок – не счесть:
от грязной чайханы до шИнка...
Ну, в общем, все в Иркутске есть!

Вот только... голуби пропали,
и, как сказал знакомый бич,
они предметом кухни стали
у беспризорных... Чем не дичь?..

Деревянные улицы старого города,
я привычен уже к колдовским мостовым
и теперь забываю, как степенно-гордо
вы когда-то казались всем миром моим.

Думал я, проходя под окошками теми,
что на свете величественней не найти
городов, где такие же были бы теремы,
городов, где такими же были бы мы!..

Под резными под теми лилась кружевами
задушевная песня моих стариков…
Я теперь далеко, за москвами, москвами,
вы теперь далеко от меня, далеко.

Только чудится мне, когда пригород старый
промелькнет меж перронов, полей и холмов,
что дома деревянные корни пускают
и живут своей жизнью средь каменных снов.

В тишине умирают сумерки.

Город пуст. Город знает, что пуст.

По немыто-растаявшим улочкам

бродит кем-то забытая грусть.

Бродит девочкой в сереньком платьице,

улыбаясь весне запоздалой,

и мещанские стелятся скатерти

на вечерние скудные чАи.

За кухОнными шторками - диспуты

о политике, о колбасе…

Гаснут окна в стремлении выспаться,

экономя и деньги, и свет…

Завернулась тоска в полушубок декабрьский,
а с дубленого неба – окрошкою сыпь,
я сегодня пишу тебе, милый, сибирскую сказку:
разведу акварели разлуки горчичною краской,
в до-ре-ми превращая за окнами скрип.

На дворе, как всегда, – минус тридцать с лихвою,
обленилось Светило и мимо прошло,
а тоска в декабре (представляешь?) сдружилась с зимою,
и теперь то Медведицей Снежной под окнами взвоет,
то фа-соль-ю срывает на городе зло.

И не выманить стужу: с утра заливает с туманом,
баньки курят дымы, нагоняя в жаровни под сто,
в декабрях, напишу, заблуждаются вьюги попарно,
и сугробы растут по ночам, словно с кашицы манной,
а по трубам ветра гулеванят на все ля-си-до…

Отдохни от меня, я уйду на свиданье с лиманом,
незабудковым взглядом опять проводи из окна:
здесь, на краешке света, росу набирают туманы,
и как камешки звезды суют по белёным карманам
вороватые вьюги, насытившись снегом сполна.

Отдохни от меня, я снимаю сегодня усталость,
наблюдая открытье сезонов арктических бурь:
тиражом миллионным зима проповедует старость,
и полярному лету секунды для форы остались,
чтобы на посошок замахнуть чистогана лазурь.

Отдохни от меня, я проверю, пойду, снаряженье
на ночном корабле, залегающем в Арктике в дрейф:
чтоб, магнитную кашу запарив в котле, ворожея
мариининским шляхом гнала бы к зиме в услуженье
все камелии мира, открыв свой сиятельный сейф.

Будущий год, и каким же он будет,
что там, за елью, опять – мишура?
Елки дрожат, словно снежные люди,
прячась в сугробах от топора.

Лес настрожен и каждою ночью
рЯдит тропинки во взбитую смесь,
цокает эхо, и следом стрекочет
по бурелому озябнувший бес.

Шорох любой и хвоинки смычками
под тонкорунную изморозь сна
трепетно вечную зелень вонзают,
чтобы от боли белела зима.

Чтоб хорошились сугробы зипуньи,
иней мохеровый, корочки наста,
и конфетти рассыпали плясуньи –
белки – по рОзливу из пенопласта.

Видишь, цепляясь за небо, макушки
пуговкой вьюгу над лесом пришили?
Выбран для бала кружочек о-пушкин:
встретятся вскоре здесь сказки и были…

Вот – время… На серебряных салазках,
заранее проложенной лыжнёй,
сложив в котомку старенькие сказки,
спускается небесный Домовой:
cвальсировав вокруг Кассиопеи,
и бородой поддевши Млечный Путь,
на землю переносит карусели,
чтоб с гиком старый год перевернуть.

И – по часам, по циферблатам томным,
шагает, как по лестнице крутой,
Великий Дед, могучий и огромный,
такой нарядный и такой родной,
такой беспечный и такой счастливый,
могущий все, и даже больше, чем!
И час от часа прибывают силы
минутками по золотой парче...

По долу белому исписан черновик,
ворона в «крестик» расчертила карты,
а ель, сорвав иглу на хвойный крик,
на сопке по-ведьмачески распята;
по небу дрожью -- в перьях облака,
и суеверно спряталось светило,
а в вашу глушь из дна, издалека
Полярная Невеста прикатила.

Гадай на нежить в белую пургу
и привечай продажные метели, --
а я огонь на сопке разожгу
и отогрею лапы старой ели!

И, перепутав, звездный казначей
отвалит небу сто Полярных девок,
пересчитав количество ночей,
чтоб соловьям хватило для распевок!

И Север сдастся, а куда бежать:
на звездных картах черти сломят ноги?!

Но вот… ворона крестиком опять
дорожку ели бросила под ноги…

Я не ревную, только зло берет,
что до Полярной там намного ближе,
чем до моих умеренных широт,
где нашим небом ель на сопке дышит.

Середина зимы как яблоня
разродилась вдруг снегирями,
и полевка спешит на злобу дня
пропищать в снегу, одурманить
злую сплетницу заохотную,
с рыжим посохом, остронюхую,
что по насту мчит, аки посуху,
завидав вдали вислоухую.

Середина былинной силушки
корневища пускает загодя,
направляя сокА на ивушки,
чтобы те зацвели для пАгоды;
на крещенские разбуянится,
в иордань падет окунувшийся
с Рождества загулявший пьяница,
перегаром заснежив улицы.

Cердцевина зимы капусткою
прохрустит по тропе наезженной,
покрывая лощину хусткою*
вдоль околицы позаснеженной;
поперек холмов наморщинится,
белой пудрою посыпая лоб,
на весну сердясь, именинницу,
сердцеед зимы – сам январь-холоп.

*хустка – косынка (укр.)

Цвет луны далеко от телесного,
не люблю я плутовку зимой,
и дорогой уходит воскресною
день Крещенья, запив полыньёй.

По февральскому тракту околица
стосковалась белёсой вдовой,
и в ветвях заплутали и колются
снегири, в цвет придя кровяной.

Снег скрипит и пускает позёмицу,
прокатив по деревне арбой,
и на старую белую звонницу
вороньё переносит забой…

Старых ёлок остовы остывшие
в воробьиную пристань спешат,
и в отгулы уходят всевышние:
без зарплат, без оплат, без заплат…

Хотел бы улететь на юг,
да ночь согнула стрелки,
она плащи у белых вьюг
стащила для примерки;
в колодце неба серп-журавль
не зачерпнет ведерком:
там пишет ветер-пономарь
по разноцветной корке.*

Хотел бы солнце привязать,
да с вечной мерзлотою
тепло сдает за пядью пядь
Борею с бородою;
и с психу день, как молоко,
сбежал за горизонты,
а к нам опять идет циклон
откуда-то с Торонто.

Хотел в мешок зашить эфир,
да у пурги – оскома,
она доела лунный сыр
и мечется по склону;
а в вышине скользят суда,
запрашивая землю,
и сухожилий провода
ахиллово не дремлют.

Хотел запрячь я голубей,
да на лету вороны
здесь замерзают – хоть убей,
хоть вставь им элероны;
магнитных бурь – мои края,
чтоб раз в году на юге
отдать пол царства за коня,
вторую – за подругу!

*Северное сияние – солнечный ветер

"…Лишь я, таинственный певец,

На берег выброшен грозою,

Я гимны прежние пою

И ризу влажную мою

Сушу на солнце под скалою.

(1827 А.С. Пушкин "Арион")

Песен не будет: Торо*

не в резонансе судеб,

мертвые льды в заторах

к рекам припали грудью.

Замкнуты стражи-горы:

любят и без прелюдий,

а на душе просторно

без палачей и судий.

Я улетаю с края:

здесь в проводах воскресных

корни не прорастают,

крыльям в полесье тесно.

Мне бы достать до мая,

мысли летят как спиннинг,

но приземлилась стая

белым китам на спИну.

Здесь облака-дельфины

мчатся на арионов**

без мишуры и гримов,

без закулисных стонов.

Солнце сжигает мимов

масленицей огромной,

и на кострах осины -

ведьмы приют бездомной.

Вновь отлетает стая:

крылья дорог не тОрят,

и, облака расплавив,

солнце стекает в море.

Горы дорог не знают,

в песни сгибают спины:

так закаляют сталью

годные к жизни крылья…

Разрыдалось утро белой свахой,

клок тумана - на расчёски сосен,

разодрав небесную рубаху,

солнце подымается колоссом.

По Тунке*, по взлётке, мимо взгорий,

приютив реликты в горных снЕгах,

ледниковой чашей пало море,

высохшее от тоски по небу.

Задохнёмся, исчерпав на вздохе

силы, чтоб на выдохе, как нерпы,

жизнью обновляя силу лёгких,

под воду уйти от браконьеров.

Там, в подлёдном мареве раскосом,

высыпав молитвы в солнце чаши,

Будда по пескам шагает босо,

и на углях грешники не пляшут.

Боги там танцуют многоруко,

ублажают деревА моленьем

дЕды до седьмого в ветви внука,

зарекаясь от грехопаденья.

Знаешь, это - наше небо, милый!

Утро, вон, смеётся белой свахой,

мёдом солнце в нас вливает силы,

а Саяны обнажили сахар…

Ты говори. Я буду только рада

задуть свечу и не открыть гостям,

и в белую до одури прохладу

нырнуть к тебе. И все послать к чертям!

Ты говори. В крахмальной белой пене

две нежности сольются в поцелуй,

и, дай-то Бог, мне силы и терпенье

не умереть… Ты сам свечу задуй!..

Волосы пахнут ребенком, вихры на макушке, --

солнечный ветер оставил приметы свои…

Ты говорил, что на звезды похожи веснушки, --

видно, поэтому любят тебя соловьи.

Голос узнаю в толпе миллионной галдящей,

среди зеркал-отражений не спутаю взгляд,

все потому, что ты в жизни моей - настоящий,

жаль, что поддельные годы не примут назад.

Не растворяйся в эфире, пунктирные мысли

нам не прогнать: стерегут конвоирами сон,

знаешь, а голуби утром морзянками письма

мне наклевали с карнизов в открытый балкон…

В мае не приезжай! --

Будет июнь закатом

нам на природе чай

с небом варить и мятой;

бросит луну в стакан,

словно лимона дольку,

а на кедровый стан

белок отправит в польку.

Чтобы желанный гость

сбросил в костер усталость,

целить в земную ось

звездным дождям осталось.

Так что в июне ждем:

Небо окажет милость,

только беда с дождем:

звезды не откосились…

Что думать, не знаю, и ветром по полю

несусь черной вьюгой, ночною волчицей:

за красной луной, напитавшейся кровью

собратьев далеких своих бледнолицых;

чтоб там, на причале надежд потерпевших,

на этом разметанном бурями буе,

мне дали молиться за конных и пеших,

что по небу к Богу ушли напрямую;

и песня сквозь лунные, синие горы,

коснувшись крылом окровавленных впадин,

ушла б от меня к пилигриму другому

и раны лечила бы струнною гладью;

и горы как крылья, а крылья как небо,

а небо до самого звездного пика

мне дали дыханье и силы для бега,

и воздух для вздоха, для стона, для крика…

Кипарис на оранжевом диске

на пластмассовой хрупкой подставке;

за стеной из кустов барбариса -

ледяного арЫка канавка.

Дед мне строил весной халабуду,

и урюковых косточек племя

превращалось в чудную посуду,

расколов скорлупиное темя.

Расцветали акаций шербеты,

шелковичные млели аллеи,

и в долинах Тянь-Шаньского лета

босоногие маки горели.

Но арбузное счастье - непрочно,

раскатилось по детскому миру…

Дед от водки сгорел как-то ночью,

будто сам в жизни был сувениром…

А ничего нельзя остановить:

ни этот поезд, мчащийся, как осень,

ни эту осень, кинувшую нить

в косую сажень грозового кросса;

ни этот шлейф на голоса зеркал,

ни музыкантов, накативших дрынчик,

жующих огурец… "Так … заказал,

как говорится, маршик на поминчик…"

Ах, знать бы, сирым, как его душа

уже поет о ялтинских цикадах,

где полночью, раздетым, без гроша

гуляет месяц по дорожкам сада…

Представляешь, какая вокруг пустота, --

будто небо упало со снегом на землю,

и берлогой уснули под ним города

в белой-белой хрустящей, холодной постели;

будто весом икон придавило дома,

солнце вмиг притушило уныло лампаду,

и столбы как кресты навсегда-навсегда

словно изгородь стали над стражею града

мертвых лиц…  Провода, провода… и вода --

снег, конечно, растает, но ночь - бесконечна,

потому что вверху - пустота, пустота:

мое небо спустилось на землю навечно…

Вырезаю закат - безжалостно,

как подъемные вырезают

краны из простыней, где малости

завершенности не хватает;

где мазки - как отрикошетило,

и горохами краски смешаны,

как продажные тридцать шекелей

у подножий немых повешенных.

Изничтожена, изувечена,

топорами в каноны вплавлена

омертвленная человечина,

что (зато!) в дорогое вправлена;

отчеканена и изысканна

и богемною знатью поднята…

Только вот беда - что не искренна,

а вторая - не будет понята…

Давай оставим малость напоследок,

на черный день, украденный вороной,

и раскрошИм… чтобы потом по следу

пройти еще раз вслед за похоронной

процессией. Как странно, что сороки

не подымают блестки чувств опавших,

и поп-зануда проворонил сроки,

чтоб отходную… а, завязши в каше

такого неуместного возврата -

нелепого, измазанного пледа, --

не тает кроха… и лежит каратом,

и ждет, когда же мы пройдем… по следу…

Мне там не будет одиноко,

не будет пусто и темно:

в моей каморке вместо окон

давно чернеет полотно;

Малевич отдыхает, видно:

здесь, в квадратуре круга - спрут,

и черный ящик… так обидно…

а кошки все скребут, скребут…

Мы живы сегодня… А завтра подскажет,

какому кораблику плыть недалече,

какой самолетик на крыльях бумажных

домчится до порта с названием "Вечер";

какие ромашки завянут под утро,

какие бессмертники выпустят всходы…

Мы живы сегодня, и плечи под брутто

подставим, коль живы, с тобой благородно.

Ведь кто-то же должен быть первым в шеренге,

где смерть произвольно патруль выбирает,

но хочется верить… до дрожи в коленках,

что только не друг замыкающим станет…

Деньги -- слепые и алчные совы,

запах и вкус поминальной кутьи,

мертвые бухты причалов соленых

рисом цифири не спят в забытьи;

скользкие, грязные, рваные… долу -

не утопить и не выжечь огнем

страсть к ним… а в трубке недавно знакомый

голос сказал мне: "Мы дом продаем…"

Что-то не спится, и память ехидно

дождь из карманов своих достает...

Как же там было уютно! И видно

пляж, колесо обозрения, порт…

Серый мышонок потертого плата,

с вишней и яблоками пироги…

"Не продавайте! Я стану богатой,

я оплачу все долги… все… долги!"